Сергей Телевной - Ветер противоречий [Сборник]
Ада отвернулась к окну. Там плыли кинематографические просторы, проистекали серебряные реки и ниспадали к горизонту голубые небеса. Пастораль, однако!
Но это созерцание Аду не привлекало. Она нервно барабанила по стеклу хищными ногтями.
«Очень заметно, — подумала она о ногтях, за которыми ухаживала даже в худшие для себя времена, — надо состричь».
Мама Таня между тем свернула занятие прописью со своей кудряшкой. Ей не хотелось, чтобы плацкартный люд оценил их с дочкой неуспехи на почве усвоения букв.
Да и чернявая попрыгунья раздражала Татьяну. Чего лезет, когда она учит свою дочку?! Вот и фломастер, кажется, стащила эта беспардонная черняшка, подумала мама Таня.
— Девочка, ты не брала фломастер? — голос мамы Тани был ложно ласковый. Но попрыгунья не повелась на провокацию.
— Что вы, тетенька, — улыбалась маленькая воришка. — Зачем он мне, у меня и так книжка есть. Дедушка Ваня купил.
— А чем ты собираешься раскрашивать свою книжку? — вкрадчиво спросила мама Таня в рельефных лосинах.
— Женщина, вы что пристали к ребенку? — это раскованная Лолита, уклонившись от дембельского натиска, вступилась за свою кроху.
— Ты че, подруга, жалко тебе этой фигни? — встал тут же на сторону Лолиты неуставной дембель.
— А ты нос свой не суй, — резко повернула кругленькую головку мама Таня в сторону солдата. Ее свободные от лифчика грудки комично всколыхнулись под легким топиком и заворожили солдата.
— Да не лезь, сама разберусь, — с плохо скрываемой угрозой приподнялась на локте Лолита и вздыбила масштабные груди.
Аде не хотелось бабского скандала. Не хотелось, чтобы весь вагон обратил внимание в их сторону.
Ей, Аде, надо быть незаметной. Не следует выпячиваться. Хотя Аде хотелось обвинить маму Таню в родительской бездарности, в пластилиновой внешности, в таком же характере ее дочери, в… Конечно же, она промолчала. Но про себя ругала эту бесцветную лахудру: «Молчала бы, дура, в тряпочку. Скажи спасибо, что не твою дочку украду. Фломастера ей жалко», — развивала внутренний монолог Ада.
Все, что она хотела сказать бестолковой, но счастливой мамаше, которая потеряет фломастер, а не дочку, очевидно, было красноречиво написано на ее лице.
Иван Иванович смотрел по диагонали на Аду, вздернув в удивлении кустистые брови. На самом деле близлежащий попутчик хотел, чтобы бабскую свору пресекла именно эта женщина с внутренней, как ему казалось, энергетикой. А снизу неслось:
— Ты, лахудра, протрезвей, а потом воспитывай ребенка!..
— Ха, спирохета бледная, еще раз вякнешь, твои пуговицы выколупаю, поняла?!
Мама Таня от возмущения вытаращила водянистые глаза. Аде аномально захотелось самой выткнуть эти бельевые пуговицы Татьяны. Да и этой лахудре тоже заткнуть хлеборезку.
— А ну, молчать, мля!.. — это Иван Иванович, коршуном свесившись со второй полки, рявкнул на скандалисток. — Что детей пугаете, мамаши сраные!
Сраные мамаши примолкли, как бы прислушавшись. Иван Иванович зачислил это на свой счет. Но на самом деле остановился поезд. Оказалось — на бойкой станции.
Все высыпали на перрон. Размять конечности и купить копченой рыбы, которой была знаменита станция. Рыба жирным золотом отягощала лотки и подносы местных торговцев.
— Кому жерех, кому сом, кому… с яйцом? — зазывал торговый люд исходящий слюной вагон.
— Рыба золотая, во рту тает! — местный фольклор такой, что ли?
Ада в вагоне осталась одна со своими преступными намерениями похитить девочку-попрыгунью. Только глухонемой разносчик смеси эротики с интеллектом поспешно собирал разложенных накануне по полкам глянцевых бабенок и кроссворды для весьма непритязательных умов.
Он пристально посмотрел на Аду и отвел глаза. Глухонемой увидел в этой дородной женщине воровку, очевидно, железнодорожного белья и легкодоступных дамских сумочек, неглубоко спрятанных под мятые подушки.
Ада, в свою очередь, решила, что глухонемой — вовсе не глухонемой. Продажа бессовестных газет и кулинарных календарей — побочный бизнес. А на самом деле он… Кто же он?
Может, мальчик по вызову для неудовлетворенных сорокалетних матрон, вырвавшихся на курорт один раз в пятилетку и уже пропитанных желанием? Считается же, что эти ущербные неутомимы в любовных утехах.
Разносчик интеллекта именно такую матрону увидел в лице Ады. Он плюхнул ей на полку глянцевых откровенностей неприличных размеров, а сам выжидающе уперся огнеупорным лбом в вагонные поручни.
— Пошел вон, животное… — прошипела Ада, плотнее сжав коленки.
Животное по артикуляции Ады курс поняло верно и пошло. Однако оставив на ее полке «литературу».
Ада растерялась, перестала думать о попрыгунье, которую хотела похитить. И судорожно соображала, что делать с пачкой похабщины. Спрятать под подушку?
В вагон возвращались первые отоварившиеся пассажиры. Ада метнула глянцевую гадость на общий столик и притворилась спящей.
Плацкарт огласился воем пятилетней попрыгуньи. Она имитировала плывущую рыбину, зажав между ладоней сухого леща. При этом завывая, как пожарная сирена.
— Это мы плывем по реке, — сообщала девчушка вагону и выплеснулась с сухой рыбиной на мелководье нижней полки.
— Куда ты прешь с рыбой в постель?! — возмутилась мать Лолита.
Расторопная попрыгунья сунула плоского леща под подушку, где затаился украденный ею фломастер.
— О, это что? — Лолита бегло пролистала клубок журнальных тел. — А ну брысь отсюда, тебе это нельзя, — цыкнула она на дочку.
Ада вскипела на верхней полке:
— Что ты, сучка, ребенку показываешь?! — возмутилась она.
— О! А это еще что за мымра?
— Сволочь, — прошипела Ада.
Иван Иванович, озолотившийся копченым жерехом, истекал слюной:
— Эх, сейчас рубанем, — обратился он, скорее, сам к себе. — Ну-ка давай, стели газету.
Сплетение тел уступило место на столике золотому жереху, и все предались чревоугодию.
Дембель звенел пивом: «Наливай!»
Пластилиновая Таня с мамой Таней шуршали целлофаном, пакуя дары привокзального сервиса.
— Вот папа обрадуется. Он любит рыбу, — сообщали друг другу две Татьяны семейные тайны. — И бабушке тоже дадим?
— Конечно, вот эту маленькую, — уточнила мамаша.
— А почему маленькую? — удивилась пластилиновая Таня.
— А золотая рыбка большой не бывает.
Ада на второй полке отгородилась от пошлости и запахов простыней и окунулась в свои криминальные думы.
Хотя почему криминальные? Девочку нужно вырвать из этого бедлама. Ей будет лучше, чем с этой шалавой Лолитой. Ада уже знала, что девочка будет учиться в гимназии с экономическим уклоном. И английский будет изучать по особой программе.
Поезд содрогнулся на очередном стыке. Иван Иваныч отвлекся от рыбьего жира и бросил удовлетворенный взгляд в окно. Там лирически проплывала березовая роща.
— Сколько березовых веников можно было бы навязать, — вздохнул он.
— А на фига они тебе! Ешь вон рыбу, пей пиво. Я угощаю, — дембель из горячей точки запустил пятерню под ягодицу Лолиты. Он ощутил предел счастья, и березовые веники казались ему излишеством.
— Это же какой бизнес! В Москве веник, может, два доллара стоит.
— Че, пять бутылок пива? — перевел дембель на внутривагонную валюту березовые веники. — Тогда конечно! — и опустил косичку аксельбанта в рыбий жир.
Поезд въехал на гулкий мост над серебристой рекой, утробно погрохотал, оглашая сельские просторы. Недалекий трактор с косилкой взбрыкнул на краю покоса и в восторге выпустил из трубы облачко дыма.
— Теплится еще жизнь на деревне! — с удовлетворением отметил Иван Иваныч. Он тоже ехал в родное село — проведать мать да братьев-сестер. А может, там и остаться. Городская житуха ему поднадоела. Завод чахнет, уважения — никакого, жена запилила. Да и с Катькой, сельсоветской бледной поганкой, разобраться надо бы. Писала как-то сестра: «Приезжай, Ваня, в сельсовет выберем, ты ж институт имеешь. Катька-то сельсоветская зажралась совсем. Старух местных обижает, дома ихние по дешевке скупает, да пришлым инородцам продает. Приезжай, Ваня».
— Может, и правда, присмотрюсь, останусь в родной деревне, — размышлял Иван Иваныч, почесывая под простыней пятки. — Построю там демократию суверенную.
— Мама, почему поезд дрожит? — вжалась в купейную перегородку Таня-дочка. Ее бездарная мамаша, упаковавшая все копчености, кроме запаха, ответила с перепугу и невпопад:
— Работа такая.
Ада в очередной раз смогла убедиться, что мама-Таня-в-лосинах — окончательная дура, и это не могло не отразиться на ее дочке:
— Гены пальцем не заткнешь, — произнесла она ставшую народной мудрость. Эта уверенность окончательно разубедила Аду украсть пластилиновую Таню.
